Бенефис Майкла Астарханова

Феликс Михайлович Бахшиев – прозаик, публицист. Член Союза журналистов СССР с 1963 года. Член Союза писателей СССР с 1978 года.

Заслуженный работник культуры Российской Федерации и Республики Дагестан, неоднократный лауреат премии Союза журналистов Дагестана «Золотое перо» и «Золотой орел».

По просьбе читателей публикуем одну из новых новелл автора.

 

Майкл Астарханов, девяносто­летний актер, отдавший сцене семьдесят лет, вы только пред­ставьте себе разумом и сердцем – семь десятков лет – уютно сидел в большом кресле и весь был по­гружен в мысли. В мысли, которые никогда еще так остро, так настой­чиво, так больно не тревожили его душу. Ну как, ну как я это сыграю, если не знаю, не имею никакого представления, что там, как там, за порогом, по ту сторону жизни. Черт дернул меня согласиться сы­грать роль… Тьфу…

– Ну и что? – спокойно сказал Он, произнеся каждое слово раздель­но.

– Ну и что, – точно так же пере­дразнил его Майкл. – Тебе-то что? Ты-то в стороне… И вообще, ты-то кто такой?

– Ха-ха-ха, – захохотал Он, – вот этого не ожидал от тебя. Ну, ста­рик, боюсь, что уже сдаешь свои позиции. Я же – ты, твой двойник, твое Эго, твой внутренний бог…

– Довольно, довольно, доволь­но, – заволновался Майкл, – опять черт-те что. Кажется, умом сла­бею.

– Не прибедняйся, ум у тебя кре­пок, крепче, чем у иных. Иначе мо­лодой драматург лично для тебя не написал бы пьесу. Гордиться дол­жен. Лично для тебя. На твое девя­ностолетие.

– Да его пьеса – черт знает что! – воскликнул Майкл. – Я иду, всту­паю в другую жизнь, ты можешь представить себе, в другую. Но я представления не имею, какова она, другая жизнь, – удрученно за­кончил он.

– Прекрасно понимаю, что не знаешь, и вряд ли кто ее знает. Помоги молодому драматургу по­экспериментировать с его продук­том, осуществить его новацию, как сегодня модно стало говорить.

– Тьфу ты, дуралей, – в сердцах заключил Майкл. – Пойми, я не су­еверный. Ничуть.

– Это я прекрасно знаю.

– Не верую ни в Бога, ни в рай­ские кущи, ни в кисельные бере­га…

– И это прекрасно знаю.

– Не знаю, что там, Бог ты мой. Я больше верю в инопланетную жизнь, чем в ту, над которой ло­мает голову драматург, да и я тоже. Бог ты мой, как она тяже­ла у меня сейчас, перед началом спектакля. Перед самым нача­лом. Меня ожидает провал. Пол­ный провал…

– Ты стал упоминать Бога? – спросил низкий, бархатный голос. – Ведь ты человек неверующий… И вдруг столько раз упомянул Бога?

– Мы это слово часто употребля­ем, как… ну как приставку, или… для пущего убеждения, – Майкл вдруг осекся. – А ты-то кто бу­дешь? Или что? Я тебя не звал и, кажется, не нуждаюсь в тебе.

Послышался мягкий бархатный смех:

– Но ты беседовал со своим Бо­гом, внутренним Богом…

– Ну и что? – отрезал Майкл. – Он мой. Яснее скажу: он – это я. В определенных ситуациях мы раз­дваиваемся, спорим, ищем ис­тину, консенсус. Без него трудно было бы, мир стал многолик, люди многоликими, а я вот – живу, цел и невредим. И спектакль играю. В девяносто лет. Бенефис, – раз­дельно произнес Майкл.

– Знаю, – сказал Голос.

– Так кто же ты? Откройся. Или что? – спросил Майкл.

– Бог твоего маленького Бога, – смеясь, сказал Голос.

– Бог моего маленького Бога! – удивился Майкл. – Но ведь мой ма­ленький Бог – это я. Я, понимаешь?

– Понимаю, значит, твой Бог.

– Не издевайся надо мной, ино­родец, – устало проговорил Майкл. – Прости, что я называю тебя так невежливо, но ты невидим… Я утомлен, очень устал, работая над этой пьесой новоявленного драма­турга. Я не чувствую спектакля. Ну, какого черта…

– Без скверны, – сказал Голос.

– Я ступаю в иную жизнь. Но я о ней представления не имею. Доподлинно знаю, что материя тленна. Труп, мышечную ткань съедают могильные черви, кости спустя десятилетия превращают­ся чуть ли не в пергамент. Их ча­сто можно увидеть на заброшен­ных и забытых кладбищах. Что остается? Душа? Ученые многих стран этот факт подтвердили. Но ведь она, душа – информацион­но-энергетический блок. Неви­димый глазу, уходит в атмосферу. Сегодня модно стало говорить – реинкарнация. Слышишь меня? Реинкарнация… Красиво зву­чит. Покрыто таинственностью. Ну ладно, допустим, существует процесс реинкарнации. Но мой образ или облик, моя плоть не возвращаются! Они стерты при­родой. Мне, уже не существую­щему, легче, если моя энергия и мои знания, заключенные в вос­парившей так называемой душе, обогатят новорожденного чело­века? Но меня же нет. Я – пустота. Фу-у-у, – Майкл выдохся от свое­го монолога, провел ладонью по лбу и затих.

Воцарилась тишина. Долгая. Глу­хая.

– Ты крепкий атеист, – сказал Го­лос.

– Из чего ты узнал? – спросил Майкл.

– Я все знаю.

– Не ведаю, кто ты или что ты, но если ты все знаешь, скажи мне, кто был первее, как выражаются дети, да, да, первее, Бог или человек? В Библии читаем, что Бог создал свет, землю, воду, а затем чело­века. А мой великий драматург пишет, что человек создал Бога. Изобрел. Я должен жить в другом мире, ином, которого никто не знает. Но я актер. Я должен знать предмет, который играю. Прости, оговорился, – в котором должен жить. Настоящий актер живет в роли. Если я говорю о вишне или сливе, или абрикосе, я должен, должен видеть их цветение и обо­нять их запах. Я должен их съесть, чтобы познать их вкус. Иначе… Я запутал и себя, и тебя… – Майкл замолчал.

Послышался тихий, добрый смех. Так обычно смеется уму­дренный жизнью человек над ле­петом несмышленого малыша.

– Я тебе, кажется, сказал, что я все знаю. И что твое имя Малик. Имя это тебе дали отец и мать. Но в юности друзья стали называть тебя Майклом. И тебе это имя по­нравилось, ты поменял имя, дан­ное родителями. Но это не грех. Был бы грех, если бы ты поменял фамилию. Ведь она – символ рода. А если проще – пуповина.

А теперь подумай и скажи, что первичнее – яйцо или курица?

Голос умолк.

– Ну, об этой шараде люди суда­чат много веков, – задумчиво про­изнес Майкл.

– А не судачат ли они о другой шараде – Бог создал человека или человек создал Бога?

– Право, сложно устроен мир, – вздохнул Майкл.

– Вот тут ты попал в точку – мир очень сложная и в то же время хрупкая конструкция. А человек в нем временный путешественник и искатель. И не обойтись ему без поводыря. Или проводника. Время его ограничено.

– Ну откуда тебе все это знать? Почему ты так самоуверен?

– Я же тебе уже сказал, что я все знаю.

– Все, все?

– Да, все, все.

– А вот и нет. Иногда и ты мо­жешь чего-то не знать или оши­баться. Во-первых, само слово «атеист» мне претит. Я его не лю­блю. Во-вторых, ты, должно быть, слышал слова лауреата Нобелев­ской премии: «Атеист не отрица­ет Бога. У него свой Бог». Думаю, лауреат не должен быть глупым человеком. Или поэта Евгения Евтушенко? На вечере поэзии ему задали вопрос, верует ли он в Бога. Ответ его был такой: «Мой Бог – литература».

– Майкл, ты много знаешь, жела­ние больше знать у тебя не иссяка­ет? – спросил Голос.

– Я пришел к такому знаменате­лю: Бог – это ахиллесова пята че­ловека, или человечества.

– Интересная формула, – сказал Голос. – Ты раскрываешься передо мной в новой ипостаси.

– В древней Персии, в тринад­цатом веке, жил и нес в народ слово божье первый имам Персии Шамсетдин Тебризи, кстати, он был учителем поэта Джалаладди­на Руми. И вдруг, во время пропо­веди, он вдруг произносит (какая муха его укусила?): «О вы, кто ищет Бога. Нет нужды искать его. Бог – это вы». А шел ему уже седьмой де­сяток. Шариатский суд приговорил его к смертной казни.

– Ну и каков твой вердикт, друг мой?

– В душе у каждого человека должен жить Бог. Свой Бог. Это, я убежден, добро, милосердие, ве­ротерпимость, совесть, честь. И любовь. Всепоглощающая любовь, отвергающая злобу, зависть, жад­ность, скаредность, ложь, чино­почитание, лизоблюдство, воров­ство, убийство, прелюбодейство…

– Достаточно, Майкл, ты чело­век глубоко верующий… – произ­нес мягко бархатистый Голос, но Майкл прервал его:

– Извини меня, нет, нет, я не ве­рующий…

Но тут прервал его Голос:

– Знаю, что ты хочешь сказать. Я все знаю. Да, ты не веруешь в Бога в том понимании, в каком воспри­нимают иные, ты считаешь, что ис­ходит от природы, она – колыбель жизни…

– Безусловно. Она – исходное начало. Она дает жизнь, она ее вы­прямляет или искривляет, она ее забирает.

– Считай, что твой Бог – приро­да, – заключил голос.

– Я так и считаю. Так и говорю. Но многие насмехаются, называют чудаком и какими только словами не полощут за спиной. А я считаю так, точнее, убедил себя в том: верю в то, что вижу, что ощущаю, чувствую, обоняю, все остальное – досужий вымысел, сказки, болтов­ня, чушь… Там рай, говорят, кущи небесные, реки медовые. А ты был там, ты, кто это говорит, ты видел кущи, ты ел мед? И каким образом вернулся? Ведь тело твое истлело в земле.

Майкл умолк.

Молчал и Голос.

– Человек родился свободным. Дайте ему свободу мыслить! Не дают. Дайте ему без страха выго­вориться! Не дают. Тех, кто хочет чем-то помочь свободномысля­щим, устраняют. кто потворствует? Бог?

– Не богохульствуй, Майкл, – тихо, но строго сказал Голос.

– Прости, но я не богохульствую. Привести примеры?

– Не надо. Я их знаю. Людей надо лечить, потому что дьявол посеял на земле много пороков. Лечить любовью и кнутом.

– Вот кнута-то и не надо.

– И кнутом. Ибо иные не ведают, что творят.

– Знакомые слова. И очень вер­ные. «Не ведают, что творят». Хри­стос лечил любовью…

– Да, ты верно говоришь, Майкл, он пришел на землю, чтобы лечить любовью, – тихо проговорил низ­кий бархатистый Голос. – И принял грехи людские на себя…

– Ему не было дозволено поль­зоваться кнутом? – Сказал Майкл. – Только ему? А ведь в руках у Го­спода и любовь и кнут. Я вас лю­блю, но страшитесь гнева моего, – громовым голосом вдруг произнес Майкл, и снова перешел на свой баритон. – Потому и появились ад, чистилище, рай… Данте удосто­ился описать их, не побывав там… Забавно.

– Ему позволили, – сказал Голос.

– Тут и козе понятно.

Голос засмеялся.

– Иначе откуда он смог срисо­вать ужасающие полотна. Такая бредовая фантазия кого только не остудит, даже с ума может свести.

– А талант-то, какой… Вообра­жение богатое, безудержно бога­тое… – сказал Голос.

– И все из пустоты.

– Как ты сказал? – удивился Го­лос.

– Все взято из пустоты. Ведь мы существуем в пустоте. Мне буддийский монах как-то за ужи­ном, который состоял из домаш­него хлеба, сыра и родниковой воды, спокойно и просто сказал: «Все пусто и везде пусто. Это за­кон вселенной. И на месте Земли было пусто. Миллиарды лет назад вспыхнула Звезда – наше Солнце – и была слеплена Земля из кос­мической пыли. Через следую­щие миллиарды Солнце погаснет, на месте Солнца будет пусто, и от Земли ничего не останется. И мы – сама пустота. Мы появляем­ся на свет из пустоты и уходим в пустоту».

– Что ты так разгорячился, Майкл? – тихо засмеялся Голос. Так сильно, так рьяно убеждаешь себя в существовании пустоты. Ты же сам некогда пребывал в ней.

– Я? В пустоте? – удивился Майкл.

– Да. Ты.

– Из чего ты узнал?

– Я тебе уже говорил, что я все знаю.

– Как Бог?

– Но ты же не веришь в суще­ствование Бога.

– В таком случае, каким обра­зом?..

– А ты вспомни. Напряги свою память. Это было лет пятнадцать назад… – Голос замолк. Потом тихо, настойчиво велел: – Вспомни. Перед глазами Майкла поплыли лоскуты пери­стого тумана. Память его напряглась. И вдруг… он вспом­нил. Вспомнил, как его засосало в ослепительно искрящуюся трубу, потом труба превратилась в длин­ный, бесконечный тоннель, пылав­ший золотым солнечным светом, и неясная сила стремительно уно­сила его. Но что удивительно, он не испытывал ни страха, ни боли, и был совершенно бесчувствен­ным к тому, что с ним происходило. Мыслей не было. Мозг не работал (все это он позже понял).

Полет в стремительной струе длился недолго. Внезапно его вы­бросило из тоннеля. Он встал на твердь. Она была бела. Все вокруг было бело. Не снежного цвета, нет – он холодит, остужает. Цвета те­плого парного молока.

Вокруг было пусто. Куда ни глянь – пусто. Он один в белой пустоте.

Он присел на белую твердь и вдруг почудилось, что у ног пле­щется вода. Вгляделся – да, узкая полоса воды. Еще больше напряг зрение – ему почудилось, что пе­ред ним простерлось море, но про­стор этот был белый, цвета тепло­го молока и был пуст. Он принялся оглядываться по сторонам и где-то вдалеке-вдалеке заметил высокие узкие дома, устремленные вверх. Белые дома в пустоте.

И тут услышал Голос. Низкий, бархатный:

– Ты почему здесь? Тебе еще рано.

… Когда он открыл глаза, у изго­ловья сидел хирург и внимательно вглядывался ему в лицо.

– Очнулся, наконец, – произнес он. – Долго не хотел просыпаться. Сны хорошие видел?

Позже ему рассказала медицин­ская сестра, как его всю ночь выво­дили из комы.

– Ты слышишь меня? – сказал го­лос. – И что, по твоему разумению, это значит?

Майкл замешкался.

Голос засмеялся. Тихо. Доверчи­во. Добро.

– Пустота, говоришь? А ведь там зарождается все: миры, звезды, планеты. Зарождаются, гаснут, рассыпаются. И вы, люди. И твари земные. Мысли ваши. Дела. Пусто­та… – Голос замолчал, он о чем-то думал, над чем-то размышлял. – Как тебе объяснить… Пустота – как чрево материнское. Дальше сам вразумляй себя. Ты великолепный актер. И достойный человек. И прекрасно знаешь, что ты, человек – отдельный мир. Особый мир. Ми­кромир. Сердце твое – солнце, ге­нератор энергии. Ты, вернее твой мир, должен приносить другому, такому же, радость, добрые дея­ния… А потом – пустота. И вновь – зарождение нового мира.

– Лама для меня открыл мир проще, а может и глубже, чем му­дрый царь Соломон, – произнес Майкл. – «Суета. Все суета… И это пройдет». А лама? Обычный чело­век, бурят, не кичащийся своим образом жизни, просто и спокой­но утверждающий, что вокруг все пусто, и мы приходим из пустоты и уходим в пустоту, и пока живем на Земле, надо любить и саму Землю, и людей, и зверей, и все, что на ней живет и произрастает.

Майкл умолк, чуть передохнул и продолжил:

– А Данте решил накинуть пет­лю на шею человека своим вооб­ражением. Он, человек, и без того существо закабаленное природой, а тут еще показана кара за грехи и пороки… а воображение какое, его богатой палитре позавидовать можно.

Майкл входил в роль актера.

– Так могут и Бога нарисовать. Кто угодно. И дьявола. Запрета нет. Запрет должен быть в душе. Вот здесь, – Майкл ударил рукой по груди. – Твое сердце – твой Бог. Людям дать волю – они такое на­городят. Ведь люди – актеры. Ве­ликие и никудышные. Добрые и алчные. Красивые и злые. Одним словом, актеры. Но одно качество в них мне нравится. Их безалабер­ность. Наверное, это слово я хотел сказать? Да. Так вот, один из этих людей, классик английской лите­ратуры, долго думая и размышляя о бренности человеческого мира, записал: «Любя себя, человек соз­дал Бога по своему образу и подо­бию. Он обнаружил, что слаб – и придумал идеального гения, чьей мощи он мог бы вверить себя и сказать: «Господь – на небесах и с миром, стало быть – все в поряд­ке». Забавно. Не правда ли? Тебя не утомляют мои сентенции? Тебя не смешит, не удивляет, не смуща­ет, что люди – марионетки?

– Да, люди – актеры, подтверж­даю.

– И это говоришь ты? – удивился Майкл.

– А почему нет? Почему ты счи­таешь, что я не знаю этого и не должен знать?.. Люди – актеры, а мир, вселенная – огромный театр, – Сказал Голос.

– Ну, это уже не твои слова. Их сказал в свое время великий Уи­льям Шекспир.

– Великий Шекспир сказал то, что было говорено задолго до него. А высказало его внутреннее существо, как ты изволил себе вы­разиться – эго, его Бог, – Голос еле слышно засмеялся.

– Данте так описал ад, чистили­ще, рай… С чего он скопировал? Кто ему позволил? – проговорил Майкл, словно размышляя сам с собой. – Он опустился в такие глу­бины… Как он мог решиться? И по­чему не покарали силы небесные?

– Сила воображения. Огромная, непоколебимая сила воображения и мучительные поиски истины. Вот ты сейчас тоже мучаешь, терзаешь себя, пытаешься познать непозна­ваемое. Не все, сын мой, позна­ется. Но… – Голос сделал паузу, – что-то позволяется познать. Особо страждущим. Особо настырным. Кому сильно развитое воображе­ние становится пыткой, – Голос умолк.

– Ну и… – проговорил Майкл, – я весь – внимание.

Голос мягко засмеялся:

– Ты уже давно весь – внимание. Ну и вот, что я хочу тебе сказать: ты знаешь человека, который видел непорочную деву Марию? О нем когда-нибудь упоминали книжники или писатели? Ее увидели благо­даря гению Микеланджело, Рафа­эля… Но и они ее не могли видеть – разрыв во времени между ней и ими был огромен. Да и была ли она вообще, такая женщина? Сила не­человеческого воображения, не­человеческого желания создала образ. И все дальнейшие поколе­ния верят, убеждены, что она была такой, какою изображена на полот­нах Рафаэля, высечена в мраморе Микеланджело. Все поколения ве­рят, что изображенный на полотне художником Ивановым человек, явившийся у озера – это Христос. Вот что такое сила воображения.

– Больного воображения, – про­говорил Майкл.

– А может быть, и больного. Но гениального, – заключил Голос.

– Но для этого еще что-то тре­буется, – сказал Майкл. – Сила воображения? Да, я согласен. Но для создания из мифа образа че­ловека, которого никто не видел и которого, может быть, вообще и не было, нужно еще что-то. Сильное. Неколебимое.

– Ты прав, – сказал Голос.

– И что же?

– Твой дух.

– Что?

– Твое Эго. Твой Бог, как ты его называешь, – засмеялся Голос. – Без него ничего не осуществится. Почему люди верят изображенным на полотнах и высеченным в мра­море образам? Потому что в них поверили их Боги. Души.

– У меня в голове, в черепной коробке все напряглось, – устало сказал Майкл. – Все смешалось. А выступать надо. И что я скажу зрителям? А их сотни человек. Он хотят узнать от меня, что я вижу в другом свете, каков он. Драматург написал его для меня. А я его не вижу. Я должен жить в написанном для меня мире. А я его, повторяю, не вижу. Он для меня пуст… – ус­мехнулся Майкл. – Видишь ли, я давно уже стою на пороге пустоты.

– Ты так и не усвоил мои слова, – усмехнулся Голос, – или просто не хочешь усвоить. – Он сделал паузу, затем продолжил. – Сила воображе­ния. Огромного воображения. Ну-ка встань, да, да, вылезай из кресла.

Майкл неуверенно встал, удив­ленный его велением. Голос силой поднял его с места.

– А теперь иди. Спокойно иди.

Майкл медленно пошел по под­мосткам сцены и остановился у края оркестровой ямы.

– Иди, – велел Голос.

– Но здесь яма, я грохнусь вниз, – сказа Майкл.

– Ну и что? А где же твое неис­требимое воображение? Пред­ставь, что перед тобой подмостки, не яма, а опять подмостки сцены, и ты идешь по ним. Вспомни, как Хри­стос пошел по воде и ученики его были поражены таким явлением.

– Но то был Христос… – протянул Майкл.

– А ты разве не человек? К чему тогда было сказано так много слов? Чем произносить тысячи пустых слов, лучше попытаться со­вершить один шаг к подвигу. Иди. Боишься? Посоветуйся со своим Богом, с тем, кто у тебя в груди. И вот что, Майкл, да ты и сам это ясно сознаешь: кто верует в Бога – пусть верует в Бога, кто верует в природу – пусть верует в природу, кто верует в Заповеди – пусть ве­рует в Заповеди…

Без веры жить нельзя, ибо без нее человек будет пребывать в вечном страхе, невежестве, безво­лии и бессилии…

И помни, Майкл, помни слова: «Бог – ахиллесова пята человека»…

Не я сказал – ты.

– Иди, – тихо произнес кто-то в груди, – вообрази, что идешь по сцене. И иди.

И Майкл пошел.

Пошел над бездной.

Пошел над оркестровой ямой, будто по доскам, не ощущая не только ни страха, но даже опасе­ния. Потом вернулся и сел в крес­ло.

Зрительный зал окутал белый свет. Даже не белый, а молочный. Он плыл мягко, окутывая ряды кре­сел, балконы, плафоны, люстры. Вскоре весь зал предстал перед Майклом в молочном тумане. И в этом молочном тумане поплыла тень большой ладони.

– Послушай, где ты? – сказал Майкл. – Я себя плохо чувствую. Будто не в своей тарелке.

– В своей, в своей, – засмеялся тихо Голос. – Просто предстал в другой, новой ипостаси. Мне пора уходить.

– Но подожди, – воскликнул Майкл, – ты же мне не помог ничем. Что мне им рассказать? Тысяча лю­дей сидит в ожидании моих слов, моего открытия, а я не знаю, как сы­грать свою роль, эту дурацкую роль, подожди, не уходи, – Майкл рванул­ся вперед, пошел над оркестровой ямой, не осознавая, что делает – по­шел над рядами кресел, но тень руки еще раз махнула ему и Голос сказал:

– А ты не играй по пьесе драма­турга. Ты играй по нашей пьесе. Расскажи о нашей беседе. И успе­ха тебе. Ты великолепный актер. Живи долго.

Майкл устало смежил веки. До начала спектакля оставалось со­всем немного времени, и он по­пытался собраться с мыслями, как гнетущую тишину нарушил низкий бархатный Голос:

– Майкл, пусто. Все пусто. И в этой пустоте создается и исчезает, рождается и умирает все, все, все, что вы видите и слышите. Пустота – не мертвый организм, не мертвая субстанция. Она живая. Ты это дав­но сам осознал еще раз успеха тебе.

– Это ты говоришь со мной или мой внутренний Бог? – улыбнулся Майкл.

– Ну, хочешь, считай, что твой.

***

Час спустя Майкл Астарханов, великолепный актер, которому в этот вечер исполнялось девяносто лет, читал, вернее, говорил свой монолог. Несколько сотен зрите­лей, затаив дыхание, слушали его. В первом ряду сидел автор пьесы, опустив низко голову, зажав ее обеими руками, раскачивался. За кулисами метался режиссер слов­но ужаленный гремучей змеей.

А он спокойно и свободно гово­рил со зрителями. Обнажая душу. Обращаясь к разуму людей. А они пожирали взглядом необычное слово актера, впитывая в себя, чтобы потом дать ему оценку.

Наконец, голос Майкла умолк.

Наступила тишина. Насторажи­вающая. Непредсказуемая.

Люстры и плафоны не светились.

Над рядами кресел, над голова­ми зрителей плыл туман, он был теплого молочного цвета.

Занавес не опускался.

Партер и балконы молчали в ожидании дальнейшего открове­ния актера, осмысливая его игру. Его философию.

Наконец, в последних рядах партера поднялись несколько зрителей. Послышались жидкие, опасливые хлопки. Постепенно они становились гуще, громче. И вдруг на Майкла обрушился вал аплодисментов.