НАЖАТЬ НА КУРОК НЕ ТАК ТРУДНО

Феликс Михайлович Бахшиев – прозаик, публицист. Член Союза журналистов СССР с 1963 года. Член Союза писателей СССР с 1978 года.

Заслуженный работник культуры Российской Федерации и Республики Дагестан, неоднократный лауреат премии Союза журналистов Дагестана «Золотое перо» и «Золотой орел».

По просьбе читателей публикуем одну из новых новелл автора.

1.

– Мне нравится вот так осторож­но водить пальцами по твоему лбу, лицу, по твоей шее, ощущать неж­ность, прохладу твоей кожу. Душа замирает от наслаждения. Твое тело гладкое, как мрамор. И про­хладное. Я словно в раю…

– Тебе нравятся холодные жен­щины? – спросила она замираю­щим голосом.

– Я не сказал холодное, я сказал прохладное.

Он нежно водил пальцами, поду­шечками пальцев по ее лбу, лицу, шее, потом осторожно положил го­лову ей на грудь. И прошептал:

– Как спокойно оно бьется, ров­но, сердце твое. Не чувствует ни тревоги, ни…

– Потому что ты рядом, – пере­била она, – мы вместе – и оно радо, а мы всегда будем вместе.

И запах твоей кожи меня с ума сводит. Ведь я должен озвереть и рвать тебя от голода, от любви, а видишь – я на невесомых крыльях умиротворенности, блаженства. А от моей кожи исходит запах?

Она засмеялась. Смех был ти­хий, счастливый.

– Ты же не Адам.

Он приподнял голову, заглянул в ее серые глаза:

– Какой Адам?

– Это от него исходит запах, бог создал Адама из глины. И потому Лилит убежала от него. Ты создан из любви…

Он провел подушечками пальцев по ее губам:

– Бог мой, какие они красивые у тебя, полные, как…

– Сейчас скажешь, как устрицы, – засмеялась она.

– Нет, не скажу. Они чувствен­ные. Так и притягивают к себе.

– Тебе нравятся? – спросила она, глаза ее ждали ответа.

Он приподнялся, взял со стола маленькую коробочку, открыл, втя­нул в одну ноздрю, потом в другую белый порошок, и протянул ей. Она повторила то же, что сделал он. Вернув коробочку на место, он опустил голову на подушку.

– Как в раю. Мир весь в бликах. И бескрайняя пустота. Вот уже и глу­пость сказал – пустота разве имеет край? И краски радужные пляшут вокруг…

– А мне видятся лица, лица, то подплывают ко мне из глубокой пустоты, то отплывают. Вот он при­близился ко мне, это мой муж, кра­сивый, молодой, заглянул в глаза, улыбнулся и уплыл, а вон поплыла доченька моя, Марьяша, моя кро­виночка, а рядом с ней моя мама. И даже не посмотрели в мою сто­рону…

Голос ее ослаб. Она утихла.

Оба задремали.

– Как ты вышла за него замуж? – голос его, словно пришедший из небытия, застыл в воздухе и рас­таял.

– За боевиков родители дочерей замуж не отдают, – слова исходили, словно из пустоты. – Мы познако­мились на улице. Я шла домой по­сле учебы. Идущий впереди меня парень споткнулся, еле удержался на ногах, выругался, очень остро выругался, обернулся к своему обидчику, а это из земли торчала арматура, потом поднял лицо, гля­нул на меня и пошел дальше. Меня будто током ударило его лицо, му­жественное, сильное, страстное. Он вдруг остановился, опять обер­нулся, взглянул на меня, улыбнул­ся, и, ни слова не говоря, пошел рядом.

А потом он познакомил меня со своими братьями.

– И все они были ему подстать? Такие же красивые?

– Они были братья по лесу. Он пригласил меня поехать на шаш­лык в лес. За горой у нас красивый густой лес. Я не побоялась по­ехать. Это были славные мальчики. Нет, нет, я чувствую, о чем ты поду­мал. Они были не террористы. Они были мстители. Собрались, чтобы мстить.

Наконец, она открыла глаза и села. Он протяжно, сладостно вздохнул: она была изумительна. Настоящая мраморная статуэтка.

– Мстить? За кого?

– Еще до нашей встречи, до знакомства, он занимался бизне­сом. Как-то ночью отправился на центральный телеграф позвонить партнерам. Заказал разговор. В зале было душно, он вышел на ули­цу покурить. К нему подошли два милиционера, молоденьких, по­требовали предъявить паспорт. А у него был взрывной характер. Сло­во за слово, один из них подбросил ему в карман наркотик. Отвезли в милицию. Состоялся суд. Дали пять лет. Через два года родные откупили. Он вышел из тюрьмы, выследил своих обидчиков и одно­го застрелил. Там же, недалеко от центрального телеграфа. И ушел в лес. Больше некуда было идти.

– Как он погиб?

– Ехал ночью с товарищами на большой скорости, не остановили машину по требованию депеэс­ников. Расстреляли из автоматов. Свою дочь Марьяшу так и не успел увидеть. Бедный мальчик.

– Как он любил тебя?

– Как зверь. Со мной был нежен, ласков. Но любил, как зверь, слов­но чувствовал, что недолго будет со мной. Подай-ка коробочку.

Она глубоко вдохнула порошок, вернула коробочку и вытянулась пластом.

– А Марьяша с кем?

– С мамой моей. Родные умоля­ли порвать с мстителями, но разве с ними порвешь? Потом прокляли и изгнали из дома. Я уже ко всему привыкла. Но без девочки моей… тяжело. Очень тяжело.

Из глаз потекли слезы.

Он подушечками пальцев растер их по ее мраморному лицу.

– Но почему твой выбор пал на меня? – он наклонился над ней и залюбовался ее лицом, утомлен­ным от горя, страдания и любви. – Я же не такой, как вы.

– Это ты выбрал меня. Ты так смотрел, что разбудил мою душу – она уже умирала. Ты не похож ни на нас, ни на славян, ни на азиатов. Я долго глядела на тебя и пыталась угадать, кто ты, из каких краев…

– Долго гадала бы.

– Что тебя привело сюда из Риги? Тоже кого-то убил?

– Нет, милая, я мокрухой не за­нимаюсь. Люблю путешествовать, а кормлюсь за счет простаков: у кого сумка раскрыта, у другого дыра в кармане, – он засмеялся. – Мир не без добрых людей. А веру твою принял только из-за великой любви к тебе.

– Ну конечно. Чтобы лечь в по­стель со мной.

Она поднялась, обнаженная, мо­лочно-белая, и пошла на кухню.

Квартира, в которой они жили двое суток, почти в центре горо­да, была съемная. Здесь в любом районе можно было снять квартиру и на несколько часов, и на сутки, и более. Они поселились в одноком­натной, обставленной изысканной мебелью. Он, латыш Янис, во вку­сах толк знал. Иначе… иначе не вы­брал бы эту красотку из тысяч ми­леньких молодых женщин.

– Так кто же ты, вор, бомж, шу­лер… Чем ты занимаешься, ми­лый?

Она шла из кухни, осторожно держа поднос с кофейником, ко­фейными чашками и сладостями.

– Я человек мира.

Она весело расхохоталась, едва не уронив кофейник.

– Да, милая, я ничем и никем не связан, сегодня могу быть здесь, завтра уже далеко отсюда, сегодня я мусульманин, завтра православ­ный, послезавтра опять католик, буддист…Как-то в Бурятии подру­жился с буддистским монахом. По­нравился почему-то я ему, часто бе­седовали. Я старался познать их на­уку, их образ жизни. И вот однажды он мне тихо и спокойно сказал: «Лю­дей обнадеживают раем, царствием небесным. Нечестно поступают с ними, обманывают, оглупляют. Нет ничего этого. Пусто вокруг нас. И над нами пусто, и под нами. Мы при­ходим в пустоту, здесь уже что-то сделано до нас, и мы стараемся это что-то совершить, а потом уходим в пустоту. Ты разве никогда не ощу­щал в душе пустоту?» Ощущал, но не задумывался над ее природой.

– Лесные братья могут убить тебя, если услышат такие слова… – ужаснулась она.

– Эти одурманенные пацаны? Ну и что с того? Не боюсь я ни пули, ни кары небесной, ни горящих котлов ада… Прожил в свое удовольствие. И ушел из этого мира.

– Да ты безбожник!..

– Один из великих французских философов, правда, забыл его имя, сказал: «Атеист не отрицает бога. У него свой бог».

Она удивленно взглянула на него:

– Оказывается, ты такой умный! А может быть, ты скрытый атеист?

– Нет, милая, я не атеист. Я като­лик. Сегодня еще и мусульманин. Но я не рисую в воображении тех богов, которых рисуете вы и по­клоняетесь им. Мой бог – любовь.

– Твой бог – любовь. Но любовь к кому, к чему?

– Любовь к красоте земной, к женщине. Ради такой любви я го­тов выслушать судебный приговор Бога любви. Других просто нет. Иди ко мне, любовь моя.

2.

Утром она проснулась первой. Неслышно пошла под душ, приго­товила легкий завтрак и только по­том разбудила его.

– Пора, милый, вставай…

– Он нехотя открыл глаза, потом, словно что-то вспомнив, вскочил, поцеловал ее в обе щеки и заторо­пился в душевую, повторяя:

– Не опоздать бы, не опоздать бы, мы с тобой заказаны, милая…

Завтракали не очень уж спешно, но и не столь медленно, как в дру­гие дни.

Заказав такси, он дал ей сигаре­ту и закурил сам. Расслабившись, он тихо проговорил:

– Ты ничего не почувствуешь, милая. Абсолютно ничего.

– А там меня не обидят? – спро­сила она слабеющим голосом.

– Там? – он задумался. – Не знаю. Там я не был.

– А почему ты знаешь, что я ниче­го не почувствую? – спросила она с иронией.

– Да потому что и меня взрыва­ли, – усмехнулся он.

– Как? Когда? Ты мне об этом не говорил…

– Я же, милая, был диверсантом, – тихо засмеялся он. – Десантни­ком.

– И ты только сейчас мне об этом говоришь? Когда я ухожу? – изуми­лась она.

– Я тебя провожу. Запомни: ров­но в восемь ноль-ноль. Сверим часы. Тебе ничего не надо нажи­мать, включать… Наденешь пояс, поверх – платье. Черный платок возьмешь с собой. Выйдешь в сво­ем роскошном халате с сумочкой в руке. В раздевалке скинешь ха­лат, а выйдешь уже в черном. Не мешкай. И ни о чем не думай. Одно не забывай – время восемь ноль- ноль. Покури еще одну сигарету. Цветные картинки успокаивают.

Зазвонил телефон: на улице ждал таксист. Они вышли из подъ­езда сели на заднее сиденье. У пляжа он первым вышел из маши­ны, помог выйти, крепко поцело­вал в губы. Она была прелестна.

– Янис, я жду тебя, милый, – ска­зала она тихо и, слегка пошатыва­ясь, пошла к воде.

– До завтра, милая.

Он сел в машину, отъехал метров триста, к дикому пляжу, где из воды вставали почерневшие, обгло­данные временем вековые камни, расплатился с шофером и пошел к воде.

3.

Она шла словно в тумане, кото­рый расслаивался, густел, при­нимал, причудливые формы. Зер­кало моря искрилось и смеялось. У самого берега по воде бегали и резвились дети. Она не испыты­вала никаких чувств. Просто шла и ждала своего времени.

– Марьяша, далеко не уходи, – раздался молодой женский голос.

Ее словно прошило иглой.

– Марьяша? Не моя ли крошка, кровиночка? А с кем она сюда при­шла, с бабушкой? С тетей?

Она подошла к девочке.

– Нет, – прошептала, успокоив­шись, – не моя. Нет.

И вдруг спохватившись взгляну­ла на часы.

Было без десяти восемь.

Она пошла к раздевалке.

В ожидании, когда ее освободят, окинула взглядом волейбольную площадку, вокруг которой столпи­лись болельщики, приметила мили­ционеров, стоявших поодаль, и, на­конец, вошла в кабинку. Быстро сня­ла халат, накинула черный платок, надела очки. Как только она ступила на песок, наступила глухая тишина, которую тут же распороли крики. Одни падали ниц на песок, другие убегали, третьи от ужаса не могли сдвинуться с места. К ней, пригнув­шись, уже бежали милиционеры.

– Вот вы мне и нужны, – сказала она себе.

И тут воздух прорезал вопль:

– Марьяша!!!

«Марьяша», пронеслось в ее по­мутненной голове, «Марьяша, моя кровиночка. Нет, нет, это не моя»…

Из ее груди вдруг вырвался про­тяжный раздирающий крик:

– Убегайте, убега…

Второе слово оборвало и накры­ло взрывом.

4.

Он не знал, куда себя деть. Его окутала пустота. Было пусто в душе: он не чувствовал ничего. Было пусто в голове: никаких мыс­лей, словно отпали начи­сто. Было пусто на улицах города…

– Прав был Чолбасар, тот буддистский монах: всюду пустота. Человек пришел из пустоты, что-то создал – а иначе он не человек, не сози­датель, – и ушел в пустоту. Круг замкнулся. Но кому, для чего все это надо? Итог всему – пустота? И Земле? И остается пустота, ко­торую мы называем небом? Кто придумал это слово-то – небо. Что оно значит? Небо… не быть… Верно ли я думаю? Подумай-ка: не быть… Никому и ничему не быть? А эти отморозки придумали слово «рай» и тешат им слабых душой. Раем утешают, рай вдавливают в мозги. Зомбируют. Подкрепляют слово травкой, зельем, уколом… Бедная моя девочка, там пусто, и эта пустота ждет и меня. За мной акт возмездия, акт мщения. Но за кого мстить? Она, бедная девочка, мстила за мужа. Но мне-то за кого мстить? Не за кого. За любовь? Но разве за утерянную любовь, уби­тую любовь взрывают?..

Голова его уже начала утомлять­ся от накатывающих мыслей.

– Подонки, отморозки, опоили меня любовью девочки и хотят от­править в пустоту этих ребят, со­сунков. Да один их вид вызывает жалость. Они-то кому причинили зло?

Он проходил перед отделом внутренних дел города. Молодые ребята в бронежилетах, с автома­тами, охраняли здание. Он оста­новился у парадного подъезда, где на стене была прибита искусно оформленная, мемориальная до­ска из черного мрамора с барелье­фом видного большевика. Потом пошел дальше.

«Вот тебе и охрана», сказал он себе с усмешкой, «не остановили, даже не глянули на меня. Ведь я не такой, я не похож совершенно на них, чужак, хотя бы спросили – кто ты, откуда? А я должен в восемь утра вот здесь, у этого барельефа взорвать себя с ними и исчезнуть в пустоте? Ах вы отморозки».

В квартиру он вернулся на исхо­де дня. Уходящее солнце заливало комнату оранжевым светом; свет этот, теплый, бархатный, спокой­ный, всегда вызывал у них легкое, радостное настроение.

«Как она была бы рада ему, это­му свету», сказал он себе и прошел в кухню. Сварил кофе, нарезал то­ненькие ломтики от батона, полу­копченный сервелат и принялся жадно есть. Утолив голод, он лег на кровать.

– Итак, приступим к аналитике, Янис, – обратился он мысленно к себе. – Ты не их человек и за тобой установлен дозор. Это уж точно. С ней было проще, ее готовили быть смертницей. Ты – чужак. Отмороз­ки не глупы: они сумели посадить меня на травку. – Он достал из ящи­ка тумбочки папиросу, чиркнул за­жигалкой, затянулся… – Хорошо… Легко стало… Продолжим рассуж­дать: пояс смертника у меня, дис­танционка у них, дозорный обитает в подъезде или где-то поблизости. Каждый мой шаг у него запечатлен. Просто, незаметно не уйдешь, не затеряешься. Спасение – ночь. Тем более, она безлунная, да и фонари на улице почти не горят… Я этим отморозкам преподам урок. В кон­це концов, я диверсант-десантник. Мы друг друга подначивали так в батальоне: диверсант. Живу на де­сятом этаже, надо мной – крыша, диверсанту ничего не стоит взо­браться наверх и по крыше уйти.

Он облегченно вздохнул.

– А если на крыше тоже до­зорный? – кольнула непрошеная мысль. И тут же усмехнулся и успо­коил себя, – в таком случае – руко­пашный бой.

Он открыл коробочку, втянул в ноздри порошок, втянул так силь­но, что даже прослезился, подо­шел к открытой двери на балкон и далеко отшвырнул коробочку.

На улице уже было темно, тихо, пусто.

– Уйду по крышам, – повторил он, – этому я хорошо обучен.

Он лег на кровать, уткнулся ли­цом в подушку, почувствовал тон­кий аромат. Это был запах ее во­лос. Он обхватил подушку двумя руками, из глаз выкатились слезы. Он не плакал, не рыдал, не всхли­пывал, просто лились слезы, угне­тая душу. Он еще глубже запустил руки под подушку, словно хотел плотнее прижать ее к себе, и тут почувствовал холодок металла, пальцы осторожно ощупали его… Он вытащил пистолет.

– Беретта. Беретта моей Иветты, – проговорил он. – Да, моя Иветта любила Беретту.

Очевидно потому, что имена были созвучны. Она часто водила им по лицу, как глупый ребенок, прикладывала к губам, целовала дуло… да, дуло, и сокрушалась, что курок у него очень тугой…

Он приставил дуло Беретты к своему рту и приложил указатель­ный палец к курку:

– Инструктор как дятел долбил нам, салагам: «Нажимайте паль­цем на курок плавно, ласково». Он учил нас на пистолете Макарова. А я слушал его и говорил себе: «Да пошел бы ты со своей наукой, пока я плавно буду спускать курок, из меня сделают решето». Этот пи­столет Беретта. Попробуем, какой у него курок? Тугой, даже очень. Ну-ка, прижму его. Так, пошел… А ствол-то пустой? Конечно, должен быть пустой. Иветта часто им за­бавлялась. Курок тугой, но подда­ется. Эх, батя все твердил: «Плав­но, ласково… он не девица. Он лю­бит силу»… Ну-ка, еще разок.

Раздался выстрел.

Но он его не услышал.